Научная статья
Пока отечественные социологи ведут дискуссию на «вечные» темы: что такое социология, чем она должна заниматься и т.п., в России начались действительные перемены. Тот, кто не только читает сводки опросов общественного мнения, но и старается вникнуть в происходящее, особенно в российской глубинке, не может серьезно воспринимать навязанный нам тезис, что «гражданское общество находится в спячке» или что «его вообще нет – есть только быдло». Гражданское общество есть, самые разные социальные движения развиваются, накал борьбы нарастает повсеместно (Москва, С.Петербург, Химки, Гусь-Хрустальный, Калининград, станица Кущевская и Пермь т.д. вплоть до Владивостока и Камчатки). Однако, теоретический инструментарий для анализа происходящих перемен не изучается и не обсуждается, о чем я уже писал неоднократно в своем блоге на сайте Института социологии РАН и публикациях Российского общества социологов. Я попытаюсь частично восполнить это пробел, тем более, что наиболее остро чувствующие наши реалии социологи обеспокоены тем, что, например, теория фреймов «недостаточно ясна» (Ядов, 2010). Вот ей и группе связанных с нею концепций и посвящена данная статья. Однако в отличие от Ядова, я хотел бы рассмотреть этот вопрос не в рамках «социально-психологического, то есть диспозиционного, подхода», как им предлагается, а в рамках социологического и социополитического. Я сосредоточусь именно на теории фреймов, потому что другой важнейший инструмент анализа социальных движений – теория мобилизации ресурсов, хотя и на западном материале, все же глубоко был проанализирован (Здравомыслова, 1993). О фреймах и фрейм-анализе Начну с конца: такой анализ необходим, чтобы понять расстановку социальных сил в стране, оценить реальность задачи модернизации и конкретно какой, чтобы осознать степень нашей зависимости от геополитической ситуации в мире. Простой пример: Одно дело, если, как это имеет место в нашем потребительски ориентированном обществе, преобладает взгляд на природу и всю окружающую человека среду, включая других людей, как на бесконечное число необходимых кому-то ресурсов (resource area), и совсем другое, если «внешний» мир воспринимается большинством людей как мир жизни (living space). Это и есть дихотомия полярных самых общих фреймов (master frames), которые можно также назвать доминирующими взглядами на мир (dominant worldviews) или даже идеальными типами генерализующих диспозиций (ideal types), по М. Веберу. По мысли И. Гоффмана, фреймы позволяют индивидам «локализовать, осмыслить, идентифицировать и маркировать» события внутри мира жизни индивида или в мире в целом (Goffman, 1974, p. 21). Итак, фрейм – это «точка зрения», «рамка», через которую человек воспринимает и интерпретирует мир. Но в теории фреймов это – «точка зрения» коллективного субъекта, готовящегося к коллективному действию или уже ввязавшегося в него. Хотя понятие фрейма было введено в научный оборот И. Гоффманом, в социологии социальных движений все концепции фрейминга восходят к классической работе Д.Сноу и Р. Бедфорда, согласно которой «фреймы суть интерпретативные схемы, которые упрощают (конденсируют) это «внешний» образ мира посредством избирательной акцентировки и кодирования объектов, опыта, и последовательности действий в среде их прошлого и настоящего обитания. Говоря словами Гоффмана, фреймы позволяют индивидам локализовать, воспринимать, идентифицировать и обозначать события внутри их мира жизни и за его пределами». Авторы подчеркивают, что акцентирование (в их терминологии punctuation function) означает выделение некоторого события или конфликта как особо значимого, но именно как несправедливого, нетолерантого, в конечном счете такого, которое невозможно терпеть (Snow and Benford, 1995, p. 137). Отсюда фрейм-анализ тесно связан с двумя другими теоретическими конструктами: теориями дискурса и мобилизации ресурсов. Действительно, «точка зрения» (генерализующий фрейм) может быть сформирована только в результате длительного и глубокого «проговаривания» проблемы, при чем проговаривания открытого, публичного, чего, по справедливому замечанию Б. Дубина (Дубин, 2010), в нашем обществе так, не хватает. Такое проговаривание и есть дискурс, однако он отличается от диалога тем, что: (1) у него есть цель или, в терминах социальной психологии, установка, например, договориться или уничтожить противника; (2) специфический обертон, например воинственный, милитаристский или же нацеленный на поиск компромисса, и (3) характер дискурса зависит от своей «среды обитания», в известном смысле он ею и продуцируется. Однако, эта среда, будучи питательным бульоном для появления фреймов, сама их не создает: нужно «активное начало», то есть коллективный социальный актор, который из этого строительного материала конструирует свои общие и специфические фреймы. В это смысле М. Фуко прав, рассматривая дискурс как «поле сражения», как «антагонистическую процессуальность» (цит. по Ефременко, 2006, с.11). Вот одно из определений дискурса: «Дискурс, как правило, определяется как результат суммирования взаимодействия и обмена символами, то есть того, что говорится, пишется, показывается…Для историка дискурс есть общая сумма памфлетов, манифестов, уставов общественных организаций, записей того, что дебатировалось на площадях и митингах, фиксации политических демонстраций, газетных статей, лозунгов, постеров, речей, сатирических рисунков и т.д. в определенном месте и времени» (Johnston, 1992, p. 218). Есть и иные его трактовки. О позиции М. Фуко мы уже говорили. В традиции Ю.Хабермаса «дискурс рассматривается как форма коммуникации, в рамках которой происходит коллективная рефлексия и предопределение предпосылок социального бытия. Центральной особенностью дискурсов является обмен аргументами в порядке ответа на вопросы, возникающие в процессе решения социально значимых проблем. Иначе говоря, именно система аргументации преобразует коммуникацию в дискурс» (Ефременко, 2006, С.12). Характеристики фреймов Следующие темы представляются мне наиболее существенными: уровни (масштаб) фреймов; назначение их разных типов. Так же, как и контекст коллективного социального действия, общие и специфические фреймы формируются «в» и «для» разных типов контекста. Одно дело такие генерализуюие фреймы как «глобализация» и «альтер-глобализм», и совсем другое те или иные установки (диспозиции) отдельных индивидов. Сноу и Бенфорд: «…главные фреймы выполняют ту же функцию как и специфические фреймы некоторого социального движения, но делают это в большем масштабе. Иными словами, они тоже являются способами пунктуации, атрибуции и артикуляции, но их пунктуация, атрибуция и артикуляция могут окрашивать усиливать или, напротив, сдерживать действия тех или иных организаций движения. Главные фреймы относятся к фреймам конкретных коллективных действий как парадигмы к законченным теоретическим концепциям. Главные фреймы суть нечто «родовое»; фреймы конкретных коллективных действий – производное, функция (Snow and Benford, 1992, p. 138). Главные фреймы играют важную роль в самом факте возникновения некоторого социального движения, его программировании и определении репертуара его действий (action repertoire). Некоторые авторы практически отождествляют главный фрейм с идеологией, тогда как мкро-фреймы определяются ими как индивидуальные системы убеждений (individual belief systems) (Gerhards and Rucht, 1992, p. 575). Другие авторы придают микро-фреймам самостоятельное значение. Так, Джонсон все время подчеркивает значимость микро-фреймов, т.е. фреймов индивида (лидера). Он говорит, что: (1) значительная часть индивидуального опыта хранится в памяти индивидов в виде микро-фреймов (2) «любая активность индивида по их формированию – это труд по созданию индивидуальных схем интерпретации происходящего» (p. 234); (3) что «процесс формирования фрейма любого социального движения начинается с микроанализа» (p. 235); (4) «Индивидуальный опыт организуется, кодируется, сохраняется и дешифруется посредством “ментальных программ”» (p. 235); (5) «Ключевой момент интерпретативного процесса есть выявление общности с процессами и ситуациями прошлого опыта» (p. 236); (6) «…индивидуальные фреймы могут быт аггрегированы для подгрупп внутри движения, если их когнитивные ориентации по отношению к какому-либо событию (конфликту) совпадают» (p. 237); (7) «структура микро-фрейма всегда соответствует ситуации (то есть контексту), которую он репрезентирует» (p. 237); от убедительности (мощности) микро-фрейма зависит, может ли он быть обращен только к активистам данного движения, укрепляя тем самым их солидарность, или также и к своей социальной базе (conbstituency), используя наличные сети вовлечения в данное движение (by means recruitments networks) (p. 239). Вот как Джонстон представляет связь лидера и группы для микро анализа фреймов: «лидеры –активисты – социальное движение – публика – потенциал контр-движения – активисты контр-движения – лидеры контр-движения» (p. 238). Далее, необходимо определиться, о фреймах какого типа социального движения идет речь: консенсусном или конфликтном? Консенснусные – это движения пользующиеся поддержкой подавляющего большинства общества (80 или 90 процентов населения) и, как правило институционализированные, как, например, «Наши» или «Молодая Гвардия». В СССР/России рубежа 1980-90-х гг. экологическое движение, за исключением может быть его радикального крыла (эко-анархистов) было консенснусным (Schwartz and Paul, 1992, p. 205-6). Как сказал тогда премьер Н.И. Рыжков, «мы все должны немножко позеленеть». Но сегодня российское экологическое движение, за исключением его явных «прокремлевских» форм, то есть специально сконструированных контр-движений, является конфликтным, потому что оно стало правозащитным. Движение в защиту Химкинского леса – свежий тому пример. Кстати говоря, это также пример превращения конкретного мобилизационного фрейма – «Отстоим Химкинский лес!», по сути в разновидность главного: «Мы все сегодня живем в Химкинском лесу!». Имея массовую поддержку и благоволение властей, консенсусные движения, как правило, не способны мобилизовать своих сторонников на разрешение острого конфликта или ликвидацию катастрофы. В России таким движением являются движения краеведения и в защиту памятников культуры и истории (типичные зарубежные примеры: движение профессионалов типа «Врачи без границ» или «Движение босоногих врачей» в Латинской Америке). Но между рассматриваемыми двумя типами движений нет не переходимой границы. Так, в СССР/РФ давно существует движение в защиту памятников истории и культуры. Акад. Д.С. Лихачев – фигура в нем историческая, он многажды был обласкан властью. Но как только часть этого движения стало «Архнадзором», который борется с московскими властями за сохранение исторического облика Москвы, оно стало конфликтным. У консенсусных движений, как правило, нет лидеров – есть начальники, т.е. председатели центральных советов и т.п. Но как только возникает конфликт, появляются и яркие лидеры, как это произошло с «Архнадзором». Особо интересна история с Социально-экологическим союзом (СоЭС). Созданный в 1988 г., он был зонтичной организацией для большинства консенсусных движений СССР/РФ, чем он оставался практически до своей ликвидации/возрождения в 2010 г. Его главный фрейм был «Кто не против нас – тот с нами». Естественно, что СоЭС негативно относился ко всем проявлениям национализма, сепаратизма и фашизма. Однако с ним время от времени сотрудничали эко-анархисты и некоторые другие радикальные зеленые организации. СоЭС был и остается горизонтальной сетевой организацией, а не движением в строгом смысле слова. Но региональные конфликтные движения, как, например, Байкальская Волна, время от времени с ним сотрудничали. Иначе и быть не могло, поскольку они имели общую социальную базу. Следующий методологически важный вопрос: как социолог интерпретирует соотношение некоторого социального или социально-экологического конфликта и направленного на их разрешение коллективного действия? Как реакцию движения на конкретную ситуацию/конфликт, или же сама ситуация определяется как конфликтная или критическая под воздействием сконструированного лидерами движения общего и мобилизационного фреймов? «Факты не могут просто говорить сами за себя – они должны быть интерпретированы лидерами движения как социальные проблемы» (Kriesi et al., 1995, p. 145). Если речь идет только о реакции на некоторое событие, то лидеры движения реагируют на него стереотипно, поскольку ими уже накоплен опыт подобных реакций в прошлом. Но если лидер сам «конструирует» мобилизационный фрейм, то есть сам определяет возникшую ситуацию как конфликтную, критическую, то его поле деятельности значительно расширяется: он должен доказать обществу или по крайней мере своим активистам и потенциальным сторонникам, почему данная ситуация является именно конфликтной (критической), мобилизовать этих сторонников, найти ресурсы для акции (протеста), дезавуировать официальные фреймы (типа «все под контролем, а вы занимайтесь своим делом») как ложные или не соответствующие действительности. А главное: создать сеть (network) для мобилизации ресурсов, прорыва в СМИ, переубеждения хотя бы некоторых из своих оппонентов. Так или иначе, сконструированный лидером движения фрейм должен «резонировть» с миром жизни потенциальных участников движения (Klandrmans, 1992, p. 80). Чтобы мобилизовать население на коллективное действие, необходимо сформировать в сознании его активистов, группы поддержки (backers) и сочувствующих (sympathizers) образ случившегося как конфликт или ситуацию, неприемлемую в данном обществе или сообществе с определенной культурой и совокупностью социальных норм) и мотивировать людей к участию в конкретных акциях. Плюс нейтрализовать оппонентов (adversaries). Для этого в рамках главного фрейма необходимо сформировать (сформулировать) ряд других, более конкретных (целенаправленных) фреймов коллективного действия, а именно: диагностический, мобилизационный и прогностический. Диагностический фрейм указывает на «виновника» возникшей нетерпимой ситуации хотя мы бы добавили, что диагностический, как и прогностический, фреймы суть инструменты предвидения нежелательных или катастрофических событий, то есть могут одновременно выполнять роль прогностического фрейма. «Таким образом, диагностическая атрибуция касается идентификации проблемы, тогда как прогностическая – ориентирована на ее решение» (Snow and Benford, 1992, p. 137). Наконец, вводится понятие «рынка» дискурсов и возникающих фреймов, то есть их конкуренции на публичном пространстве с целью завоевания потенциальных сторонников движения. Вот как К. Эдер трактует эту проблему применительно к экологии. «Публичный дискурс является фокальной точкой, где коммуникация различных трактовок экологических проблем тестируется на предмет их валидности и легитимности…Чтобы завоевать эту “рыночную площадь” публичного дискурса, экологические акторы должны четко определить свой общественный имидж». Это завоевание – не единовременный акт, а именно непрерывная борьба, где периодически надо подтверждать этот имидж или менять его в соответствии с изменениями контекста и общественных настроений. Вот пример, данный тем же Эдером: «Если раньше экологи были монополистами на этом «рынке», то теперь эта их монопольная позиция утеряна, она заменена ситуацией, когда возникает множество акторов, производящих и коммуницирующих “зеленые имиджи» (Eder, 1996, p.204). Эта «рыночная» конкуренция дискурсов и главных фреймов присуща и России, о чем будет сказано ниже. Фрейм как связка между познанием и культурой До сих пор мы говорили о фреймах и фрейминге на языках социологи и социальной психологии. Но является ли фрейм элементом культуры? На мой взгляд, несомненно является. У. Гамсон, один из основателей американской школы социальных движений: фрейминг представляет собой концепцию, связывающую познание и культуру. Культура «говорит» нам, что наш политический мир уже «фреймирован», что события, о которых нам сообщают <медиа> уже препарированы и упакованы, то есть мы не можем получать их в «сыром виде» (то есть каковыми они были в реальности, в жизни – ОН). «Однако мы все же активные “процессоры” и, хотя воспринимаемая нами реальность уже закодирована, зашифрована, мы способны декодировать ее самым разным образом». У. Гамсон подчеркивает, что это – фундаментальное противоречие в жизни социальных движений: «между пассивным и структурированным, с одной стороны, и активным и структурирующимся, с другой» (Gamson, 1992, p. 67). По этой логике, мобилизационные фреймы носят «эмерджентный» (emergent), то есть непостоянный, формируемый для данной ситуации (например, для достижения целей движения или конкретной массовой кампании) характер. Если эти фреймы успешны, т.е. работают продолжительное время, то они могут закрепляться как политические предпочтения и социальные нормы, а затем – и как культурные нормы и коды. Чтобы такие мобилизационные фреймы закреплялись, они должны соответствовать каким-то ожиданиям потенциальных участников движения. Но, как я уже сказал, именно об этой связке говорит другой известный (европейский) теоретик социальных движений Б. Кландерманс: «Конструируемые фреймы должны резонировать “внутри жизненного мира” потенциальных участников движения» (Klandermans, 1992, p.80). (ОН: надо посмотреть теорию структурации Гидденса и трансформационную роль движений по А. Турэну) Объединение (группировка) фреймов (frame alignment) Задача лидеров движения понять, каким образом познавательные фреймы его отдельных участников соединяются с идеологией (идеологическим фреймом) движения. Это существенно, потому что фрейм движения и установки его потенциальных участников могут как подвижными, так и стабильными, что зависит от целей тех и других и перемен в контексте. В литературе по социальным движениям различаются четыре типа манипуляций с фреймами: объединение (сходных фреймов), их трансформация, усиление и расширение (поля действия) некоторого фрейма. Объединение: (frame bridging). Речь идет об установлении связи двух или более идеологически сходных, но структурно не связанных фреймов, относящихся к конкретной проблеме или цели. Это как бы один «полюс» дихотомии. На другом полюсе находится трансформация фрейма (frame transformation). Это происходит тогда, когда движение имеет намерение выдвинуть совершенно новый пакет идей. Практически это означает, что новые ценности могут быть сформулированы и взлелеяны, старые ценности или трактовки событий или процессов отвергнуты и отброшены, а ошибочные верования и взгляды пересмотрены (reframed). Между этими полюсами находятся два опосредующих процесса. Один – это прояснение, уточнение и придание большей убедительности и силы существующим фреймам, касающихся конкретной проблемы или конфликта (frame amplification). Второй – это распространение влияние некоторого фрейма на более широкую аудиторию потенциальных сторонников движения, то есть frame extension (in S. Tarrow, 1992, p. 188). О роли современных сетей До сих пор мы опирались на классические работы в области фрейминга и социальных движений, созданные в 1990-х гг. Может быть они безнадежно устарели? Нет, скорее они укрепили свои позиции и расширили круг влияния, в особенности с появлением такого мощного интегрирующего инструмента как виртуальные социальные сети. Конечно, появились некоторые новые акценты, о которых я скажу ниже. Но главный вопрос остается прежним: кто осуществляет это программирование/фреймирование? Кто устанавливает правила, которым должен следовать эта автоматическая система якобы нейтральных сетей? – Конечно же, сами социальные акторы. «Таким образом их взаимодействие есть социальная борьба, цель которой – приписать те или иные цели этим сетям. Будучи однажды запрограммированной, эта сеть подчиняет своей логике всех остальных ее участников (акторов). Акторы должны строить свои стратегии в рамках правил игры данной (запрограммированной) сети». Чтобы преследовать другие цели, ее участники должны бросить вызов этим правилам и по существу разрушить эту сеть, построив новую вокруг альтернативных целей. Или, построить защитную сеть (как коммуну), которая запрещает контакты вне структуры своих ценностей» (Castells, 2000, p.16). Значит, хотя косенсусные группы и движения существуют и на Западе ,и у нас, мейнстрим социального процесса формируется в ходе конфликтов и социальной борьбы противостоящих сил, в которой доступ к СМИ имеет решающее значение. «В глобальном сетевом обществе доминирование осуществляется путем соединения процессов программирования медиа, бизнеса и политических сетей с целью обеспечения» непрерывной экспансии транснациональных корпораций (Arsenalt and Castells, 2008, p. 508). Специфика фрейминга в российском контексте Применим ли вообще данный подход к российской действительности? В нашей все еще сильно милитаризированной культуре даже такой нейтральный термин как диспозиция воспринимается конфронтационно, как порождение военной машины, культуры войн, побед и поражений. Если нас еще что-то объединяет, то это победа в Великой войне. Но, с другой стороны, разве это уже не специфический дискурс? В течение почти 40 лет вся страна жила под лозунгом «Лишь бы не было войны!», а последующие 20 лет выживала. Разве «выживание» – разве это тоже не фрейм? Проблема не в том, есть ли у нас фреймы и фрейминг или нет, а в том, как и где происходит процесс их формирования, когда уже много лет нет площадки для свободной публичной дискуссии, когда коридор политических возможностей для групп, оппонирующих власти, все время суживается, когда, наконец, нет общенационального дискурса: власть «вещает», а народ помалкивает, а оппозицию никто не слушает? Мой первый тезис заключается в том, что у нас монополия на конструирование главного и иных фреймов при полном отсутствии обратной связи. Фреймы есть, а дискурса нет. Лозунги есть, а их осмысления в деталях и тем более осмысленного участия в их реализации нет. Нет и публичной площадки для дискурса, не говоря уже о том, что в массе своей народ перестал рефлексировать, критически оценивать события прошлого или проекты будущего. Все ресурсы для «программирования» информационного поля и «переключения» сетей сосредоточены в руках власть предержащих. «Программирование» только сверху означает полное отключение критического мышления снизу. Механика власти проста: как только в виртуальном пространстве или на радио появляется фрейм изменений, ему тут же противопоставляется контр-фрейм, подкрепленный репрессивными мерами против создателей первого. Должен заметить, что есть более радикальная точка зрения которая в сущности отрицает саму возможность дискурса и формирования главного фрейма. Вот что говорит Л. Шевцова: «Российской правящей корпорации удается сохранить систему, давно пережившую свое время, благодаря игре в противоположности…С одной стороны, Кремль подкармливает национа-листическую верхушку, с другой не забывает о подпитке имперских настроений. С одной – власть пропагандирует антизападничество для внутреннего пользования, с другой – обнимается с западными лидерами…С одной стороны, власть не скрывает своей антилиберальной сущности, с другой – опирается на «системный либерализм» и т.д. (Шевцова, 2011, с. 2). Возможен ли в такой ситуации общенациональный дискурс? – вопрос риторический. Но, как показали события на Манежной площади, долго так продолжаться не может. Или власть создаст площадку для общенационального диалога, что, как показали события последних дней, маловероятно – диалог между крайностями политического спектра перед выборами опасен для нее, или же патриотический дискурс породит патриотический фрейм. Что будет означать возврат к политике идейного и культурного изоляционизма. Второй тезис состоит в том, что фреймы «ресурсного поля» и «среды жизни», о которых я сказал в начале статьи, находятся в российском культурном поле в непримиримом противоречии, и никаких между ними «мягких прокладок» в виде фреймов-посредников» нет – есть мертвая зона фреймов-действий: устрашения и насилия. Вспомните Кущевку, разве к ней социолог или политик осмелится приблизиться, когда туда даже такие же «свои» боятся соваться? Осторожные дискуссии возможны только на значительном расстоянии от эпицентра событий и только на эзоповом языке. У фрейма «среды жизни» и шире – идеологии надлежащего есть собственные проблемы. С одной стороны, не только понятие качества жизни мы заимствовали у Запада, но и всю теорию фрейминга. Недавняя попытка применить ее к российским реалиям оказалась по меньшей мере чисто символической (см. Клеман и др., 2010). С другой, неустойчивость реальных российских фреймов детерминированы нашей зависимостью от Запада, как от его моделей и практик консьюмеризма, так и от понимания базовых прав и свобод (Родионов, 2011, с. 10). Третье соображение заключается в том, что кажущийся всеобщий молчаливый «одобрямс», то есть консенсусный фрейм, находится в противофазе с фреймом конфликтным, проявляющемся как в скрытом недовольстве и социальной напряженности, так и во все более частых акциях социального протеста. Но протесты эти пока носят локальный характер, с моей точки зрения, потому, что у них нет общего культурного багажа, общей культурной планки, для чего нужны не только лидеры протестных акций, но образованные и думающие политики-профессионалы, всерьез озабоченные судьбой своей страны. Но как сказал та же Шевцова, «интеллигенции сломали позвоночник»… Поэтому сможет ли «задавленное и затравленное “думающее сообщество” попытаться сыграть ту роль, которую сыграли интеллектуалы в других странах» (Шевцова, 2011, с. 3) – вопрос открытый. Тем н менее, я полагаю, что за свободную и достойную жизнь надо бороться, а не ждать лучших времен. И социологи должны быть не только аналитиками статистиками общественного мнения, но и идеологами перемен. Четвертый и очень важный момент, это все большее расхождение и удаление друг от друга фрейма богатого меньшинства («Все, что мне нужно всегда можно купить, а от опасности всегда можно убежать») и фрейма беднеющего меньшинства («Здесь не жизнь, а выживание, но деваться нам некуда»). Это – фреймы разных миров жизни, которые никогда не соприкасаются друг с другом. В одном они сходны: оба апеллируют к стабильности, но каждая сторона понимает ее по своему: первая, что можно по-прежнему делать, что хочешь, и не отвечать ни за что, а вторая мечтает о том, чтобы завтра не было еще хуже. Наконец, пятый тезис заключается в том, что у господствующих в нашем обществе «программистов» на деле нет никакой программы, потому что ее не может быть, если главным принципом руководства страной является «ручное управление». А что есть? Есть только манипуляция символами. Каналы коммуникации можно переключать бесконечно, как на панели телевизора, но в итоге имеется только один эффект: наркотизация информацией, в лучшем случае демобилизующей и одуряющей, в худшем говорящей, что «убить легко». Это, то что наши западные коллеги называют «бриколлажным сознанием», когда индивид движется в социальном пространстве вслепую – ведь «все под контролем», но временами теряющим контроль над самим собой. Фрейминг катастроф Катастрофы в нашем обществе приобрели перманентный характер. Но что происходит во время экокатастрофы? Кто и как выстраивает их главные и мобилизационные фреймы? И вообще, имеют ли они в критических ситуациях какое-то значение? На мой взгляд, имеют и очень большое. Неважно, назовут их призывами, лозунгами или «естественным желанием помочь». Вспомним диалектику по Гамсону: нас программируют и переключают, но и мы, простые люди – акторы, способны к изменению ситуации и ее образа. Как показали события лета-зимы 2010 г., в ситуации катастрофы мобилизационные фреймы, сконструированные членами гражданского общества, вышли на первый план. Прежде всего, о дискурсе. Задолго до пожаров и наводнений учение предсказывали их, но это был не политический дискурс, а чисто профессиональный. Однако даже его экономические и политические транснационалы пытались задавить в зародыше глобально (вспомним первые саммиты по изменению климата). В период катастрофы было не до дискуссий – требовались срочные действия. А вот в послекатастрофный период власть опять не захотела никаких дискуссий, потому что она жила, живет и действует в логике ручного режима управления. Но долго так продолжаться не может: за ледяными дождями последуют другие аномалии. Так что оценивать последствия будут опять врозь, а дискутировать – только ученые и журналисты (Латынина, 2011, с. 9). На период стихийного бедствия произошел временный «перехват» инициативы: члены экологических организаций и волонтеры мобилизовались быстрее и мобилизовали других для оказания помощи пострадавшим. Надо сказать, что такой ход событий был предсказан У. Гамсоном еще много лет назад. Он считал (одной из возможных) ситуацию, когда власть, не признавая целей социального движения, может на время уступить ему инициативу (Gamson, 1990). Или, по крайней мере, призвать на помощь его активистов и волонтеров (Murphy, 2010). Главный – ресурсный – фрейм здесь не работал. Работал другой, одновременно главный и мобилизационный: «Скорая помощь всем пострадавшим, где бы они ни находились и кем бы они ни были!». Иными словами, именно гражданские организации, а не государственные службы, работали как «программисты» и «переключатели», как создатели мобилизационных фреймов. Но этот общечеловеческий, общегражданский фрейм просуществовал недолго, потому что начался болезненный процесс, кто, почему и сколько потерял. Снова пути государства и пострадавшей части гражданского общества разошлись. Первое стало на путь экономии расходов на реабилитацию, второе, как выяснилось, могло рассчитывать только на помощь себе подобных, и для этого стало объединяться в группы самопомощи. Этот мой вывод соответствует выводам западных исследователей еще 1990-х гг., которые, изучив поведение людей после катастроф по всему миру, пришли к выводу, что сформировались особые по менталитету группы «пострадавших», которые стали объединяться не только много месяцев после в зоне конкретной катастрофы, но и по всему миру. Среди признаков, выделяющих выживших среди других групп населения, главный – это необходимость для них «сформулировать» пережитый опыт, объяснить его самому себе и найти средства его преодоления, то есть справиться с пережитым стрессом (Hodkinson and Stewart, 1991, p.2-9, 119). То есть необходимость в создании микро-фрейма (индивидуального и/или группового) была очевидной. Другой важный момент – это проблема «резонанса», о которой говорил Кландерманс. Если идея (фрейм) самоорганизации сообществ, пострадавших и/или выживших, вполне была созвучной рядовым членам российского гражданского общества, то никакого резонанса у большого бизнеса и политического класса она не получила. Последнего, как всегда беспокоило только одно: чтобы фрейм низовой самоорганизации, который она научилась легко подавлять, не трансформировался бы в мобилизационный фрейм масс, нацеленный на политические перемены в стране. Теперь – о лидерах катастроф, то есть тех членах гражданского общества, которые работали на пожарах «не за страх, а за совесть». Лидеры экологического и других движений работали в сверх-мобилизационном режиме, поскольку уже не они, а контекст, то есть развитие стихийного бедствия, диктовало им лозунги и формы коллективного действия. Катастрофа – это «оселок» для проверки жизнестойкости лидера движения. Во-вторых, лидеры не только «руководили и направляли», но сами шли в народ в качестве волонтеров (добровольных пожарников, спасателей и т.п.), решая по ходу дела возникавшие проблемы или выступая в качестве организаторов помощи пострадавшим, чем они и отличаются от лидеров номинальных, то есть начальников, которые умеют только заседать, выступать и сочинять резолюции. Далее, возникла, как прошлым летом, сеть эмерджентных лидеров вне рамок не только экологического, но и любого движения. Это означает, что в обществе есть неравнодушные граждане готовые (и способные) взять на себя ответственность за спасение людей и их имущества безвозмездно, более того при помощи вложения личных сил и средств и даже с риском для жизни. Западные социологи их называют гражданами-экспертами (expert-citizen), поскольку они не только многофункциональны, но и способны оказывать адресную профессиональную помощь. Наконец, катастрофа на некоторое время снимает (или по крайней мере снижает) бюрократические барьеры, созданные на пути самоорганизации населения. И оно тут же показало, что оно не утеряло этой способности: как те, кто были в эпицентре катастрофы (лесных и торфяных пожаров, наводнений), так и те, кто находился далеко за его пределами. Более, того, как оказалось, некоторые эколидеры, бывая периодически на местах, могут и действовали гораздо эффективнее, чем те организации, которым было положено оказывать помощь населению по закону. Эколидеры боролись при помощи интернета с попытками официальных СМИ принизить масштаб случившейся летом 2010 г. экологической катастрофе (впрочем, как и сейчас в период «ледяных дождей»), придать ей ранг «инцидента». Обнаружилось еще одно свойство эколидеров в условиях катастрофы. Так что мобилизационный фрейм имеет еще одно значение: он при помощи интернета обозначает масштаб катастрофы. Наконец, когда ее удалось ликвидировать, эколидеры занялись рефлексией по поводу случившегося, включая и оценку собственных действий. Общий вывод: катастрофы лета 2010 г. мобилизовали гражданское общество России, придали ему веры в свои силы, а главное немало способствовали его структурированию, неважно в форме социальных движений, ассоциаций и альянсов, блоггерских объединений или россыпи малых групп активистов, готовых снова вступить в бой со стихией. Заключение Итак, фрейминг – это процесс осмысления и организации человеческого опыта. Фреймы – результаты его кристаллизации. Но одновременно фреймы это инструменты, при помощи которых индивид или коллективный актор строят стратегию и тактику социального действия и выбирает адекватный моменту способ воздействия на ситуацию или конфликт. В российских условиях после короткого периода перестройки и вплоть до появления интернета не было публичной площадки для формирования дискурса, объединяющего хотя бы активную часть общества, для «проговаривания» его проблем и перспектив. Напротив, возникла два противостоящих друг другу дискурса: директивный (силовой) и защитный и, соответственно два мастер-фрейма, с которых мы начали разговор: мир как бесконечное поле ресурсов для меньшинства и мир как среда жизни для всех, то есть среда как всеобщая ценность и всеобщее благо. Я не верю в цивилизованный капитализм, потому что его целью и главным фреймом никогда не будет общее благо –возможна только та или иная форма благотворительности, то есть поддержания status quo с целью не допустить кардинальных изменений экономической и политической системы. Поэтому социальные движения будут возникать и исчезать, как только проблема, их заботившая, будет казаться им разрешенной. Но в действительности человек и природа были и останутся антагонистами, в какие бы фреймы мы не рядили свои теоретические схемы. Поэтому в той или иной форме экологическое движение сохранится, просто если сейчас кто-то сказал, что «Мы все – в Химкинском лесу», то через десяток лет другой скажет: «Мы все – в пустыне Сахара». Или – в Мировом океане, что в сущности одно и то же. ЛИТЕРАТУРА
Перейти в раздел «Научные статьи» назад |
RSS
версия для печати
версия для печати